баками, маленьким широким носом и толстыми губами, прикрытыми жесткими рыжими усами. Вместо бровей у него были припухлые красные дуги. Ноги были слегка изогнуты.
Но и в выражении голубых серьезных глаз и скуластого круглого лица, и во всей фигуре матроса было что-то располагающее, внушающее к себе доверие, что-то сильное и вместе с тем скромное. Чувствовалось, что это -- человек честный и стойкий.
Глаза его радостно сверкнули при виде жены. В этом взгляде ясно светилась бесконечная любовь.
-- Здорово, Груня! -- ласково, почти нежно проговорил матрос.
-- Здравствуй, Григорий!
Голос матроски звучал приветливо, но не радостно. Спокойный взгляд, которым она встретила мужа, не был взглядом любящей женщины.
Григорий пошел в сени мыться, затем переоделся и, выйдя из-за полога в красной ситцевой рубахе и чистых штанах, присел к столу, видимо довольный, что находится дома, в этой уютной, чисто прибранной комнате, и что жена побаловала его и колбасой и ситником. И всегда так она его балует, когда он к вечеру возвращается домой. Заботливая.
Он закусывал молча и, когда они стали пить чай, сообщил ей о том, как сегодня старший офицер на бриге бесновался, полоумный, и выпорол пять человек.
-- А ты, Груня, стирала?
-- А то как же? Целый день стирала.
И, помолчав, прибавила:
-- Давече утром, как несла белье, этот ваш генерал-арестант в переулке пристал...
-- Ишь подлая собака! -- зло проговорил Григорий, и довольное выражение мигом исчезло с его лица. Он нахмурился. -- Что ж он говорил тебе?
-- Звал к себе жить... Ты, говорит, одному мне стирать станешь белье. Судьбу нашу с тобой обещал устроить... Останешься, говорит, довольна...
-- А ты что? -- нетерпеливо перебил Григорий, бросая строгий и пытливый взгляд на жену.
-- Известно что! -- сердито ответила Аграфена, видимо обиженная и этим вопросом и подозрительным взглядом мужа. -- Небось так отчекрыжила старого дьявола, что будет помнить!
И она подробно рассказала, как "отчекрыжила".
-- Ай да молодца, Груня! Так ему и надо, подлецу! И тиранство ему вспомнила?.. И старым псом назвала? Ну и смелая же ты у меня матроска! -- весело и радостно говорил Григорий.
Его лицо прояснилось. Большие голубые глаза любовно и виновато остановились на Груне.
Но прошло минут пять, и он снова нахмурился и спросил:
-- А прощалыжника ветрела сегодня?
-- Какого такого прощалыжника? -- в свою очередь спросила Аграфена, поднимая на мужа холодный, усталый взгляд.
-- Будто не знаешь? -- продолжал матрос.
-- Ты говори толком, коли хочешь человека нудить.
-- Кажется, толком сказываю... Писаренок паскудный не услеживал тебя?
-- А почем я знаю?.. Не видала я твоего писаренка... Отвяжись ты с ним. Чего пристал!
Раздражительный тон жены и, главное, этот равнодушно-холодный взгляд, который она кинула, заставил Григория почувствовать еще более мучительное жало внезапно охватившей его ревности.
И он значительно проговорил, отчеканивая слова:
-- Я этому писаренку ноги обломаю, ежели он будет шататься около дома... Вчерась иду
