и о планиде, и "как бог, так и вы". И так все это гармонировало -- и эти иззяблые, медленные, унылые слова, и эта тусклая, серая даль, занесенные снегом, словно копны в поле, деревенские избы, и печальные голые ивы, и все это какое-то озябшее, серое, унылое и печальное.
Так хорошо думалось под звон колокольчиков и так много думал Никодимцев в обшитых рогожей санях, и все одно и то же настроение, еще смутное и неопределенное, все глубже и глубже захватывало его.
То старое, чем он жил в Петербурге, уходило все дальше и дальше, и все ярче вставало пред ним новое и неизвестное. Казалось, он все дальше и дальше уезжал в новую страну, не имевшую ничего общего с той петербургской страной, которую он одну только и знал. Там, в Петербурге, все казалось так просто и так ясно, а главное, там было то сознание личного значения своего "я", которое могло наполнять жизнь и удовлетворять душу. Тут, в этой новой стране, все так смутно, неясно, так полно вопросов и загадок. И Никодимцев, почти никогда не выезжавший из Петербурга и подгородных дач, только теперь, войдя в местные дела и нужды, познакомившись с местными людьми и присмотревшись к деревне, понял, как он, петербургский человек, мало понимал Россию и какая особенная жизнь, идущая в стороне от Петербурга и не имеющая с ним ничего общего, тихо и незаметно совершается здесь, в этих глухих городишках, занесенных снегом деревнях.
То возбужденное и приподнятое настроение прошло, и какое-то новое, незнакомое ему прежде чувство одиночества, отчужденности и бессилия все яснее вставало в нем.
-- Это, ваше превосходительство, -- сухо и холодно говорил Никодимцеву земский врач, с которым он встретился в большом, пораженном тифом селе, -- хорошие слова у вас в Петербурге придумали: "недород" и "недоедание". И не потому, ваше превосходительство, что неурожай и голод грубые слова, беспокойные слова, а потому что ваши слова справедливы. Я вот здесь двадцать лет в селе-то живу и знаю, что это уж в хороший год у исправного мужика хлеба до масленицы либо до крещенья хватит, а то все с Николы [*] покупают, а весной из пятидесяти-то дворов, может быть, в десятке избы топятся, есть что варить, -- разве это голод был, двадцать-то лет? Простое недоедание... Также и недород-то, скота-то все меньше, земля-то на моих глазах тощает... Только что в нынешнем году недород побольше, а еды еще поменьше, вот и все, -- было четверть лошади, а теперь будет восьмая, вот и все. Вот я и говорю, справедливые петербургские слова, ваше превосходительство, именно недород, именно недоедание.
__________
* То есть с 19 декабря.
__________
Доктор смеялся злым, неприятным смехом.
-- Только вот в чем Петербург ошибается, думает, что деревня, как, случается, улей в долгую зиму к весне ослабеет, подкормишь сытой -- и опять пойдет мед таскать да роиться. Плохо стал роиться мужик-то, ваше превосходительство, и насчет меду как бы не лишиться. Бывает, гнилец в ульях-то заводится. Двадцать лет мужика-то наблюдаю, -- на нет сходит.
Слова доктора неотступно стояли в голове Никодимцева. Поражала его в деревне не нищета населения и некультурность его -- раскрытые дворы, низкие, нередко и курные избы, скот в избах, рубища вместо одежды, -- поражала его та апатия, то серое, скучное выражение лиц, которое он наблюдал в голодающих деревнях и с которым говорили ему в избах: "Не родила землица, божье изволенье", "Кончается, батюшка, дочка, кончается, -- не емши все"...
Колокольчик все звенит, все развертывается серая даль; те же ветлы, молчаливые леса, молчаливые деревни.
Никодимцеву хочется вырваться из-под гнета серых сумерек, и он начинает думать о Петербурге,
Равнодушные 
