помню... Такое открытое, милое, жизнерадостное лицо. Ему жить бы да жить... От какой болезни он умер? -- обратился Никодимцев к Антонине Сергеевне.
-- А не знаю... Тина! От чего умер Борис Александрович?
-- От собственной неосторожности! -- поспешил ответить Козельский. -- Разряжал пистолет, и пуля попала в легкое... Сделалось воспаление и... бедного молодого человека не стало. Ну, конечно, в газетах появится какая-нибудь романическая сплетня по поводу этой смерти! Нельзя же не воспользоваться случаем! -- прибавил Козельский.
"Неужели отец не знает причины этого выстрела? Или он лжет для Григория Александровича?" -- подумала Инна и решила рассказать ему всю правду, чтобы он не думал, что она от него скрывает что-нибудь.
И когда после чая они ушли в ее комнату, она объяснила Никодимцеву, что бедный Горский стрелялся из-за безнадежной любви к сестре.
Никодимцев был поражен.
-- Тебя удивляет ее спокойствие? -- спросила Инна.
-- Да...
-- Она очень сдержанная и... и не любила его...
-- Однако, сколько я мог заметить, кокетничала с ним?
-- К сожалению, ты прав...
-- И даже очень?
Инна махнула утвердительно головой.
-- Бедняга Горский! -- проговорил Никодимцев и после паузы вдруг громко прибавил: -- Я понимаю его!
Инна взглянула на Никодимцева с каким-то страхом.
-- Ведь нет ничего ужаснее, как разочароваться в любимом человеке. Не правда ли, Инна?
-- Да! -- проронила молодая женщина.
-- А Горский, верно, думал, что твоя сестра тоже любит его. По крайней мере мог думать?
-- Мог! Сестра легкомысленно с ним поступала!
-- Легкомысленно... это не то слово. Она поступила -- ты извини меня -- безжалостно, вводя в заблуждение человека... А в молодости все впечатления острее, и Горский не перенес разочарования. Он, верно, сам был правдивый человек и верил в правдивость других... И ему показалось, что жить не стоит... не к чему. Конечно, этот выстрел был порывом отчаяния: если б у него были какие-нибудь серьезные интересы в жизни или если б он пережил первый момент, этого выстрела не было бы. Странная девушка твоя сестра, Инна. И какое у нее спокойствие! Как ты не похожа на нее! -- порывисто вдруг прибавил Никодимцев.
Глава двадцать четвертая
Утром Никодимцев не застал дома графа, требовавшего его накануне по спешному делу. Швейцар доложил, что его сиятельство с ночным поездом уехал на охоту и вернется только к вечеру.
Пришлось ехать на следующее утро.
Патрон Никодимцева, граф Волховской, высокий сухощавый старик, с небольшой темной бородой и в темно-синей, хорошо сшитой паре, сидел за письменным столом в своем большом кабинете и длинным красным карандашом делал пометки на какой-то объемистой записке, когда представительный камердинер, с холеными черными бакенбардами и с крупной бирюзой на мизинце, бесшумно ступая мягкими башмаками, приблизился к столу и доложил:
-- Тайный советник Никодимцев!
-- Просите! -- ответил граф.
И, отложив в сторону записку, он принял тот свой любезно-приветливый вид, которым умел очаровывать подчиненных и просителей.
-- А где это вы нынче пропадаете, Григорий Александрович? -- проговорил он шутливым тоном, чуть-чуть привставая с кресла и протягивая Никодимцеву красивую руку с твердыми, хорошо отточенными ногтями и щуря маленькие и острые серые глаза, глубоко засевшие в глазных впадинах под густыми, нависшими бровями. -- Третьего дня я два раза за вами посылал, и вас целый день не было дома. Такой домосед и... -- И граф, не докончив речи, любезно улыбнулся и, крепко пожавши Никодимцеву руку, указал на кресло
Равнодушные 
