подозревал.
Но как только Никодимцев начинал думать, что он не увидит этого милого лица, краше которого, ему казалось, и быть не может, -- этих больших серых ласковых глаз, чарующей улыбки, изящной гибкой фигуры, красивых маленьких рук с длинными и тонкими пальцами, -- когда он думал, что не будет восхищаться чуткостью ее ума и сердца, найдя в ней родственную себе душу, -- он чувствовал себя бесконечно несчастным, одиноким и жалким.
Без Инны жизнь, казалось, теряла смысл. Веру в свое дело он потерял. Что же он будет теперь делать? Во имя чего жить?
Наконец Никодимцев не выдержал этой пытки ожидания. Он торопливо оделся и в три часа поехал к Козельским.
И дорогой, и когда Никодимцев поднимался по устланной ковром лестнице, он бессознательно шептал одни и те же два слова: "Надо покончить", подразумевая, что надо объясниться.
И только когда он позвонил и увидел перед собою отворившего ему двери слугу, он овладел собой и спросил:
-- Принимают?
Лакей доложил, что дома только одна молодая барыня.
Это известие, вместо того чтобы обрадовать Никодимцева, напротив, на мгновение смутило его,
-- А молодая барыня принимает? -- умышленно безразличным тоном спросил Никодимцев, точно боясь, что лакей отлично понимает, что ему именно и нужна молодая барыня.
-- Принимают. Извольте пожаловать в гостиную. Я сию минуту доложу.
Никодимцев вошел в гостиную и уставился на двери, ведущие в столовую.
Прошла минута, другая. Инна Николаевна не являлась.
"Все кончено!" -- подумал Никодимцев.
И в гостиной словно бы потемнело. И на сердце у Никодимцева сделалось мрачно-мрачно.
Наконец скрипнула дверь, и появилась Инна.
И Никодимцеву показалось, что гостиная вдруг озарилась светом и что сама Инна сияла в блеске новой и еще лучшей красоты.
И у него замерло сердце от восторга и страха.
Стройная, изящная и нарядная в своем новом, только что принесенном светло-зеленом платье, свежая и сверкающая ослепительной белизной красивого и привлекательного лица, торопливо подошла она к Никодимцеву, и, радостно-смущенная, вся словно бы притихшая и просветленная счастьем, протянула ему руку.
Никодимцев побледнел.
Он порывисто и крепко пожал ее руку и первое мгновение не находил слов.
Молчала и молодая женщина.
Тронутая его волнением, счастливая, что Никодимцев так сильно ее любит, и понимавшая, что он в ее власти, она глядела на него ласковым и властным взглядом.
-- Как я рада, что вы раньше приехали, Григорий Александрович.
Но Никодимцев, казалось, не понимал, что она сказала. Он смотрел на нее с проникновенным восторгом и, казалось, еще не смел верить своему счастью, хотя и чувствовал его в выражении лица и глаз молодой женщины...
-- Я приехал узнать свой приговор... Вы ведь знаете... я вас люблю! -- наконец проговорил он серьезно, почти строго.
-- Знаю, -- чуть слышно произнесла Инна.
-- Вчера... ваша записка... Неужели это правда?..
-- Что?
-- Что вы позволили вас любить?
-- Правда. И давно уж позволила... И сама поняла вчера после вашего письма, что... привязана к вам...
-- Как к другу... да... не более? Говорите! -- почти крикнул Никодимцев.
-- Разве тогда позволяют любить... Или вы не видите, что и я вас люблю!
-- О господи! -- вырвалось из груди Никодимцева.
И, полный невыразимого счастья, умиленный, со слезами на глазах, он целовал руки Инны и снова глядел в ее загоревшиеся глаза, радостный и помолодевший.
-- О, если бы вы знали, как вы мне дороги, как я вас люблю! -- шептал он. -- Я не смел и мечтать
Равнодушные 
