проговорил:
-- Вам во всем везет, Инна Николаевна!
-- Вы думаете?
-- Уверен.
-- И даже уверены?.. Впрочем, вы, кажется, вообще самоуверенный человек! -- не без иронической нотки сказала Инна Николаевна.
И затем, обратившись к Никодимцеву, спросила:
-- Я не очень скверно разыграла шлем?
-- Напротив... Превосходно, Инна Николаевна.
-- Это комплимент или правда, Григорий Александрович?
-- Я комплиментов не умею говорить! -- серьезно заметил Никодимцев.
-- В таком случае вы оригинальный человек...
-- Ну, какой оригинальный... Самый обыкновенный! -- краснея, промолвил Никодимцев.
И подумал:
"Вот ты необыкновенная красавица! И я буду ездить сюда на журфиксы!"
И опять почувствовал, что ему отчего-то необыкновенно приятно. И эта приятность какая-то особенная, совсем не похожая на ту, которую он испытывает от своих служебных успехов.
Он рассеянно играл следующую игру и сделал крупную ошибку.
-- Выпустили нас, ваше превосходительство! -- не без злорадства заметил инженер.
-- Действительно... выпустил... Прошу извинить меня, Инна Николаевна!
-- Не извиняйтесь, а то и мне придется извиняться! Лучше не будем взыскательны друг к другу!
Козельский вышел из кабинета довольный.
Он видел, что Никодимцев, этот холостяк-схимник, недоступный никаким влияниям, равнодушный к женским чарам и имевший репутацию необыкновенно хорошего работника и человека неподкупной честности, был очарован Инной.
"Клюнул!" -- мысленно проговорил его превосходительство и вошел в гостиную.
Тина запела "Ночи безумные".
Пела она этот затасканный романс с цыганским блеском, с особенным выражением затягивая ферматы [*] и подчеркивая более пикантные слова. Ее свежий молодой голос звучал красиво и был полон неги и страсти этих безумных ночей. Ее карие глаза зажглись огоньком, и в них было что-то вакхическое.
__________
* Знак ферматы, поставленный над нотой, предоставляет исполнителю право увеличить длительность ноты по своему усмотрению.
__________
Разговоры сразу оборвались. Все с восторгом слушали пение. Мужчины так и впились глазами в хорошенькую певицу с рыжими волосами и ослепительно белым лицом, подернутым румянцем, которая воспевала безумные ночи и, казалось, призывала к ним.
Молодой артиллерист закрыл лицо руками, чтобы скрыть навертывавшиеся слезы. Ему было жутко от этого пения и невыносимо грустно, что Тина, на которую он молился и которую любил, имея некоторые основания надеяться, что и его любят, поет так нехорошо и нисколько не стесняется петь так при публике.
Он возмущался не раз и пробовал говорить ей, но она приказывала ему молчать, и он молчал.
И, вспомнив об этом, он слушал Тину, полный тоски, и думал, что она совсем его не любит... Эти поцелуи, которыми она дарила его и после которых смеялась над ним, когда он просил Тину быть его женой, казались ему теперь чем-то ужасным, оскверняющим его любовь...
Завтра же он категорически и в последний раз объяснится с ней, -- решил двадцатипятилетний красивый поручик.
Гобзин просто-таки замер от восхищения и не спускал своих маленьких, заплывших глаз с Татьяны Николаевны и только теперь, когда она пела, почувствовал, как хороша эта "рыжая". И в эту минуту он совсем забыл свою соседку, Ольгу Ордынцеву, которая весь вечер кокетничала с ним и уже легкомысленно мечтала о победе над молодым миллионером, женой которого она сделается с большим удовольствием. Гобзин уже просил позволения приехать к Ордынцевым с визитом, рассчитывая, конечно, быть у них в отсутствие отца.
Теперь
