которых бывал. -- Какая такая сторона Америка?.. Какой здесь народ? Вовсе, можно сказать, оголтелый! Всяких нациев пособрались, и... здравствуйте! друг дружку не понимают... Здесь никакого порядка! Шлющий народ... -- не без горячности говорил Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.
-- Здесь, может быть, больше порядка!.. -- попробовал возразить Дунаев.
-- По-ря-док!? Нечего сказать, порядок! -- протянул Кирюшкин. -- Шляются, галдят на улице... и все неизвестно какого звания.
-- Да полно вам спорить! -- вступился Чайкин, видя, как горячился Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.
-- Мне что спорить... Я российский и российским и останусь. А тебя, Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал бы тебе: возвращайся на "Проворный"... А тебе нельзя... И очень тебя жаль, потому... как ты жалостливый. И я за твое здоровье... выпью еще. Эй, бой черномазый! -- крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.
-- Будет, Иваныч.
-- Один стаканчик, Вась... Дозволь...
-- Право, не надо, Иваныч... Как бы тебя Долговязый опять не наказал, как вернешься.
-- Я в своем виде. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросик. Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели! Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.
-- А ты, Иваныч, брось.
-- Бросить? Никак это невозможно, Вась.
-- Я, Иваныч, бросил! -- проговорил Дунаев. -- Прежде здорово запивал, и бросил.
-- Как мериканцем стал?
-- Вначале и американцем пил! -- засмеялся Дунаев.
-- Почему же ты бросил?
-- Чтобы при деле надлежаще быть.
-- И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?
-- Понял, Иваныч. А все-таки... уважь... не пей больше!
-- Уважить?
-- То-то, уважь...
-- Тебя, Вась, уважу... Во как уважу... Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах...
Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.
-- Ну его... Что там смотреть!
-- В сад пойдем.
-- Разве что в сад... Только пустое это дело!
Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.
И они все остались в кабаке.
Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома. Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.
-- Ну, прощай, Иваныч! -- дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.
-- Прощай, Вась! Дай тебе бог! -- сказал Кирюшкин.
И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.
-- Не забывай Расеи, Вась!
-- Не забуду, Иваныч...
-- Может, бог даст, и вернешься потом?
-- Вряд ли, Иваныч.
-- А ежели манифест какой выйдет?
-- Тогда приеду... Беспременно...
-- То-то, приезжай.
-- А ты, Иваныч, брось пить... Я любя... Выйдешь в отставку, что тогда?
-- Что бог даст... Вот вернемся из дальней, -- сказывают, в бессрочный пустят.
-- Куда ж ты пойдешь? В деревню?
-- Отбился я, Вась, от земли, околачиваясь
