его встретил Абрамсон, увел к себе, как он поступил на "Динору".
Казалось, как все это давно было! Каким он был забитым! Как трепетал он командира и старшего офицера, как боялся он боцмана!
А теперь?
Теперь он чувствует, что сам себе господин, и это чувство наполняло его душу радостной уверенностью, что и он человек не по названию только...
Дунаев привел Чайкина в ту квартиру, где прежде сам стоял и где хозяева были такие добрые.
Но оказалось, что там давно уж живут другие жильцы, и наши эмигранты наняли комнату в соседнем доме. Комната была небольшая, светлая и чистая. Кроме кровати, был и большой диван.
-- Хватит для нас двоих, Чайкин, кровати и дивана... Небось прежде не так живали?..
-- То-то, живали... А главное не в том, что худо жили, а в том, что в приневольной жизни жили!
-- Я, братец, что было, то словно было и забыл, поживши в Америке... Вольно здесь жить... хорошо!
Они отправились взять ванну, -- заведение ванн было поблизости, -- и оба, вымытые, принарядившиеся в свои пиджаки, вернулись домой, чтобы оставить узлы с грязным бельем и дорожным платьем, и затем расстались до вечера.
Дунаев пошел к невесте, а Чайкин собирался побродить по городу, зайти к Абрамсонам, предъявить рекомендательное письмо капитана Блэка и послушать в парке музыку.
Чайкин прежде всего погулял по главной улице, вместо того чтобы идти к Абрамсонам, и пошел к набережной... Его тянуло туда -- посмотреть на те места, где он впервые ступил, где его, готового уже ехать на вольной шлюпке на "Проворный", встретил Абрамсон.
Чайкин спустился к пристани. Салуны на набережной были полны. И на набережной было много матросов разных национальностей, с многочисленных судов, стоявших на рейде у пристани.
Чайкин взглянул на рейд, и крик изумления вырвался у него из груди.
Невдалеке стоял на якоре клипер "Проворный", такой же щеголеватый, как и прежде, весь черный, с золотой полоской вокруг, с высокими, немного подавшимися назад мачтами и с белоснежной трубой.
У Чайкина екнуло сердце не то от страха, не то от неожиданности.
И в то же время ему очень хотелось увидать русских матросов, поговорить с ними, узнать, как живется им, по-прежнему ли трудно, или полегче.
Он стоял и не спускал глаз с клипера, ожидая, не отвалит ли шлюпка...
И действительно, к парадному трапу был подан щегольской вельбот, в него спустилась толстая приземистая фигура в статном платье, в которой Чайкин тотчас же угадал капитана, -- и вельбот отвалил.
Усердно налегая на весла, откидываясь назад и выпрямляясь, когда лопасти весел на секунду оставались плашмя в воздухе, матросы гребли с тою однообразною правильностью и с тем мастерством, которым особенно щеголяют на капитанских шлюпках.
Вельбот быстро приближался к пристани.
Чайкин отошел немного в сторону от того места, где должен был пристать вельбот.
-- Крюк! -- услыхал он отрывистый, сипловатый голос капитана и глядел на его красное бульдожье лицо, обросшее заседевшими черными бакенбардами.
Матрос на носу шлюпки бросил весло и взял крюк.
-- Шабаш! -- раздалась команда капитана.
И в мгновение ока весла были убраны, и вельбот пристал к пристани.
Капитан