который по обыкновению, стоя на вахте, не оставался без работы, а плел мат и мурлыкал себе под нос какую-то песенку, Володя подошел к нему и поздоровался.
-- Здравия желаю, барин, -- весело приветствовал его Бастрюков. -- Хорошо ли почивали?
-- Отлично, брат.
-- Вчерась-то вас не видно было; верно укачало... Ну, да и качка же была. Мало кого не тронуло, особливо кто здесь не бывал.
-- А тебя вчера укачало?
-- Меня не берет, барин... Нутренность, значит, привыкла, а как первый раз был в этом самом Немецком море, так с ног свалило. Через силу вахту справлял.
-- И меня, брат, совсем укачало.
-- То-то на вахту не выходили...
-- Не мог, -- невольно краснея, проговорил Ашанин и подумал: "А вот матросы же могли... их также укачивало".
-- Отлеживаться лучше-то.
-- Зато сегодня меня нисколько не укачивает, Бастрюков. Ни капельки.
-- То-то вы, баринок, такой веселый. Это бог, значит, к вам милостив... дает вам легче справлять службу.
-- Ведь и теперь качка порядочная. Не правда ли?
-- Здорово покачивает.
-- А мне ничего, -- с наивной радостью говорил Володя.
-- Теперь вам, барин, никакая качка не страшна после вчерашнего. Нутренность ваша, значит, вся вчера перетряслась и больше не принимает качки. Шабаш, мол. Другие есть, которые долго не привыкают.
Володя заходил по баку, стараясь, как боцман Федотов, спокойно и просто ходить во время качки по палубе, но эта ходьба, заставляя напрягать ноги, скоро его утомила, и он снова подошел к пушке, около которой стоял Бастрюков.
Его как-то всегда тянуло поговорить с ним.
-- А вчера шторм-таки сильный был, -- начал Володя.
-- Д-д-д-а, было-таки. Не дай бог, какая ночь... Совсем страшная... Ну, да с нашим "голубем" и страху словно меньше и завсегда обнадеженность есть. Он башковатый... и не в такую штурму вызволит.
-- А страшно было?
-- Как еще страшно... Во втором часу ночи самый разгар был... Бе-да.
-- Ты разве боялся?
-- А то как же не бояться? -- переспросил Бастрюков, ласково улыбаясь своими добрыми умными глазами. -- Всякий человек боится, потому что никто не согласен в воде топнуть. Дело свое сполняй как следовает, по совести, а все-таки бойся... И всякая тварь гибели боится, а человек и подавно. А который ежели говорит, что ничего не боится, так это он, милый барин, куражится и людей обманывает. Думает, и в самом деле, примерно, цаца какая, что ничего, мол, не боится... А я так полагаю, что и капитан наш -- уж на что смелый, а и тот бури боится, хотя по своему званию и не показывает страху людям... И, по-моему, по рассудку, еще больше других боится...
-- Почему ты так думаешь? -- спросил Ашанин, несколько удивленный этим своеобразным рассуждением матроса.
-- А потому, барин, что мы боимся только за себя, а он-то за всех, за людей, кои под его командой. Господу богу отвечать-то придется ему: охранил ли, как мог, по старанию, доглядел ли... Так, значит, который командир большую совесть имеет, тот беспременно должен бояться.
Володя почувствовал глубочайшую истину в этих словах доброго и необыкновенного симпатичного матроса и понял, как фальшивы и ложны его собственные понятия о стыде страха перед опасностью.
Да и не раз потом ему пришлось многому научиться у этого скромного старого матроса, то и дело открывавшего молодому барину неисчерпаемое богатство народной мудрости и нравственную прелесть самоотвержения и скромной простоты. Благодаря Бастрюкову и близкому общению с матросами Ашанин оценил их, полюбил и эту любовь к народу сохранил потом
