одним из европейских ученых, редким знатоком науки и смелым борцом за правду... И сам этот Лев Александрович Цветницкий, с которым он еженедельно винтил по маленькой и после за ужином выпивал бутылочку дешевенького беленького вина, никогда не заикаясь о науке, от которой они оба, признаться-таки, давненько отстали, -- казался ему другим Львом Александровичем, не настоящим, довольно-таки прижимистым и практическим человеком, сумевшим получить казенную квартиру раньше, чем он, -- а каким-то возвышенным и торжественным и необыкновенно добрым.
И когда он наконец кончил, пожелав юбиляру надолго оставаться еще "гордостью московского университета и одним из лучших людей Москвы", то Андрей Михайлович почувствовал некоторое облегчение и, растроганный, поцеловавшись с оратором, проговорил:
-- Ну, уж ты того, Лев Александрыч... Хватил, брат...
-- Ты заслужил, Андрей Михайлович. Заслужил, брат. Я хоть и плохой оратор, но зато от души! -- отвечал Цветницкий.
Под впечатлением ли собственной речи и вообще торжественности обстановки, или, быть может, и нескольких рюмок водки за закуской и хереса после супа, но дело только в том, что положительный и вообще малочувствительный профессор (что особенно хорошо знали студенты во время экзаменов) внезапно почувствовал себя несколько растроганным и ощутил прилив нежности к "другу", которого в обыкновенное время частенько-таки поносил за глаза.
И, смахивая толстым пальцем с глаз слезу, прибавил:
-- Ты, Андрей Михайлыч, скромен, а ты, собственно говоря, замечательный человек!
Публика между тем, в знак благодарности за окончание длинной и скучноватой речи, наградила оратора умеренными аплодисментами.
-- Ну, что, понравилась речь? Будете еще слушать? -- иронически спрашивала Невзгодина Маргарита Васильевна.
-- Плоха. Оратор пересолил даже и для москвича. Косицкий наверное сконфузился, узнавши, что он европейский ученый. Бедный! Ему опять не дают покоя! -- заметил Невзгодин.
Действительно, к юбиляру подходили со всех сторон, чтобы чокнуться. И он благодарил, пожимая руки и целуясь с коллегами и более близкими знакомыми. Ему то и дело подливали в бокал шампанского.
-- Сколько примет он сегодня поцелуев! -- заметила, усмехнувшись, Маргарита Васильевна.
-- Целоваться -- московский обычай.
-- И ругать тех, кого только что целовали, тоже московский обычай. Профессора его свято держатся.
-- Уж вы слишком на них нападаете, Маргарита Васильевна... Косицкого к тому же все любят...
-- Я ведь знаю эту среду. Насмотрелась.
-- И что же?..
-- Лицемеры и сплетники не хуже других... Косицкого любят, а послушали бы, что про него говорят его же друзья...
-- Смотрите, Маргарита Васильевна! "Матримониальное право" направляется к своему верноподданному.
-- Кого это вы так зовете?
-- Так в мое время студенты звали жену Андрея Михайлыча. Вы с ней знакомы?
-- Нет.
-- Ну и бабец... я вам скажу!.. Она хочет, кажется, дать представление: публично расцеловать Андрея Михайлыча. Она ведь дама отважная, я ее знавал!
Но этого не случилось.
Правда, монументальная, вся сияющая и торжественная профессорша с самым решительным видом подошла к юбиляру, но, по-видимому, не имела намерения засвидетельствовать публичным поцелуем свою преданность и любовь.
Она невольно взглянула сверху вниз с некоторым, не лишенным восторженности, изумлением на своего крошечного перед нею Андрея Михайловича, которого считала не
