Наконец обед был кончен, и все перешли в гостиную. По просьбе Олимпиады Васильевны, слышавшей от сына, что Раиса хорошая музыкантша, она села за фортепиано и стала играть.
Пинегин незаметно вышел из гостиной, прошел в комнату матери, думая, что Люба там. Но ее там не было, а был полковник. Он был сильно навеселе.
-- Ну, голубчик Саша, и умница же ты, -- заговорил он слегка заплетающимся голосом, -- я всегда говорил, что ты умен, но все-таки не ожидал этого... Не о-жи-дал. Гениально! И как это ты, шельмец, обработал такую богачку... Небось заговорил ее... Ловко!.. Ай да молодчина!
И, хитро подмигивая глазом, полковник продолжал:
-- А все-таки, милый, послушай моего совета... Неровен час... Мало ли, друг, что может быть в будущем... ты ведь красивый... и все такое... одним словом, мужчина...
-- Какой же совет вы хотите дать, дядя?
-- Переведи-ка на свое имя половину состояния. Она, голубушка, добрая... Сейчас видно, на все пойдет... простыня... Я ведь любя, по-родственному советую... Право, переведи... Так-то будет спокойнее... Впрочем, я, быть может, напрасно советую... Ты ведь и сам смекнул, а?..
Пинегин выбежал из комнаты, оставив полковника в недоумении. В коридоре его встретила Люба и, стремительно подбежав к нему, проговорила негодующим голосом:
-- Дядя Саша, и вам не стыдно?
И, заглушая рыдания, убежала в комнаты.
IX
В одиннадцатом часу жених и невеста уехали от Олимпиады Васильевны после самых ласковых проводов и сердечных пожеланий. Все родственники наперерыв звали их к себе. Тетушка Антонина Васильевна взяла слово, что они приедут к ней обедать во вторник. Дядя Сергей и тетя-уксус выразили надежду, что Саша и Раиса Николаевна навестят и их, и с обычным своим обиженным видом звали в среду вечером на чашку чая в их "скромной обители". А Вавочка объявила, что рассердится, если милая Рая, как уж она по-родственному называла Раису, не приедет с женихом к ней на пирог в пятницу.
-- Мой голубчик Гога именинник, -- пояснила она. -- Вы не знаете, Рая, кто такой Гога? Это мой милый муж, который плавает и скучает без своей Вавочки.
В прихожей подвыпивший полковник с особенной нежностью облобызал племянника и шепнул ему на ухо:
-- Не забудь, Саша, что я тебе говорил, родной. Так-то оно лучше!
И, обратившись затем к Раисе, восторженно шепнул ей, подмигивая осоловевшими глазками на Пинегина:
-- Добруша ваш Саша, милая Раиса Николаевна! Ах, какой добруша! Простыня человек!
Пинегин молча сидел в карете с Раисой в мрачном и подавленном настроении человека, еще не справившегося окончательно с совестью. Несмотря на доводы услужливого ума, она все-таки давала о себе знать.
Все эти любезности родственников, которые видимо приветствовали его подлость, как возрождение, этот наивный восторг захмелевшего дяди-полковника перед умом и ловкостью племянника вместе с откровенным советом ограбить Раису, -- еще с большей наглядностью оттеняли его позор. А этот резкий, вырвавшийся из глубины возмущенного сердца упрек, это подавленное рыдание оскорбленной души еще стояли в его ушах. Во всей компании родственников