назвал сына блажным дураком и весь вечер не говорил с ним ни слова.
А между тем теперь отец собственным примером должен опровергнуть свои вчерашние доказательства.
Убийственное положение отца, дрожащего за сына, в груди у которого бьется горячее сердце и живет вера в правду, вера, требующая приложения!
Такие мысли гнездились у старика, когда он, плотно укутавшись в шубу, ехал от Каратаева на Царскосельский проспект к Васе.
Старик чувствовал теперь особенную потребность увидать поскорей Васю, чтобы ласковым словом смягчить вчерашнюю размолвку. Да и к тому же еще он у него не был, а ему хотелось взглянуть, как живет в Петербурге этот юноша, деликатно отказавшийся от денег и уверявший, что ему за глаза довольно двадцати пяти рублей в месяц. "Не то, что Коля", -- подумал старик. Иван Андреевич собирался взять Васю с собой к Николаю и среди близких провести последний вечер в Петербурге.
Погода на дворе была отвратительная; густой мокрый туман, сквозь который слабо мигали фонари и освещенные окна, пронизывал до костей. Извозчик то и дело покрикивал: "Берегись". На улицах было пусто. Хотелось скорей добраться до теплой, сухой комнаты, и Иван Андреевич обрадовался, когда наконец сани остановились у ворот большого дома в конце Царскосельского проспекта. Вязников торопливо прошел в ворота и после нескольких бесполезных попыток отыскать квартиру сына без посторонней помощи вызвал дворника и спросил, как пройти в двадцать восьмой номер.
-- Да вам кого нужно?
-- Василия Ивановича Вязникова!
-- Вязникова? -- переспросил дворник. -- Что-то не слыхать, чтобы здесь жил такой господин. Они кто такие будут? Чиновники?
-- Студент Вязников...
-- Студент? -- протянул дворник, и Ивану Андреевичу послышалось в голосе презрение. -- Вы сказываете -- Вязников? Надо быть, что в двадцать восьмом. Там студенты живут. Идите вот в угол, где фонарь светит... Там крыльцо... В самый верх! -- крикнул он на ходу, скрываясь в темную пасть дворницкой.
Обыкновенная петербургская так называемая черная лестница (она же и парадная), освещенная газом, обдала Ивана Андреевича сыростью и особенным запахом, более чувствительным во время оттепелей; большие мокрые пятна выступали по стенам. Из отворенных дверей квартир несся чад. Все эти ароматы, к которым привыкло обоняние петербуржца, подействовали на Вязникова удручающим образом и сразу не расположили к дому, где жил сын.
"А он еще кашляет!" -- припомнилось старику.
Раза два остановившись на площадках, чтобы перевести дух, Иван Андреевич, наконец, добрался до двадцать восьмого номера, и отворив непритворенные двери, очутился в прихожей, слабо освещавшейся светом из кухни, расположенной за перегородкой. В прихожей было тихо, в кухне -- ни души. И в той и другой комнате -- или, лучше сказать, в одной -- стоял спертый, прокислый воздух, несмотря на отворенную форточку.
Иван Андреевич отворил дверь из прихожей и очутился в темноте. За стеной раздавались шаги. Он ощупью нашел ручку двери и постучался. "Войдите!" Силуэт отмеривающего шаги по комнате вырисовывается в табачном дыму.
-- Извините, пожалуйста. Не знаете ли, где комната Вязникова? -- спрашивает Иван Андреевич, все более и более недовольный выбором Васи.
-- А вот пойдемте, я вас проведу! -- отвечает молодой голос, и из полусвета комнаты выделяется фигура
