Конечно, это неприятно, но...
-- Могло быть и хуже? -- подсказал, усмехнувшись, Иван Андреевич.
-- А губернатору здесь намылили голову, -- заметил как бы в утешение его превосходительство. -- Он жаловался, что ты был с ним резок, но ему сказали, что он сам виноват... Нельзя в статской службе слишком по-военному.
-- Он остается?
-- Остается... Неловко было бы его сменить... Ты понимаешь...
-- Как же, понимаю... понимаю! -- улыбнулся Вязников.
-- Но ему внушено, чтобы он потише и не очень бы ссорился с земством.
-- Ну, во всяком случае, спасибо тебе, Каратаев! -- проговорил еще раз Иван Андреевич.
-- А ты не беспокойся... Твое уединение, я думаю, долго не продлится!.. -- проговорил Каратаев, облобызавшись с Иваном Андреевичем.
-- Все равно. Просить я не стану, и, пожалуйста, ты не хлопочи!
Вязников ушел, а его превосходительство стал торопливо одеваться к обеду и искренно пожалел Вязникова, который в захолустье будет лишен всех прелестей столичной жизни -- тонких обедов, француженок, комфорта, -- словом, всего, что, по мнению господина Каратаева, составляло сущность жизни.
-- Сам виноват! -- проговорил его превосходительство.
И вслед за тем мысли его сосредоточились на обеде и приняли несколько фривольное направление.
XVIII
Известие, сообщенное Каратаевым, не произвело на Ивана Андреевича особенно сильного впечатления. Он принял его с презрительным спокойствием мужественной гордости. И не такое известие выслушал бы этот старик без малодушных жалоб и без рабского страха. Жизнь его слишком была хороша, чтобы портить ее закат. Но его надеждам и упованиям было нанесено новое и чувствительное поражение. На душе было мрачно. Он испытывал оскорбительную боль человека, очутившегося в положении школьника. То, что он видел и слышал в короткое пребывание свое в Петербурге, далеко не располагало к оптимизму. Слухи и факты, один другого грустнее, западали глубоко в сердце. Беседа с Каратаевым -- а Каратаев был еще не из самых ярких! -- явилась только новым подтверждением неутешительных выводов. Разумеется, Каратаев служил только отголоском господствовавших мнений, но и эти отголоски так красноречиво говорили о равнодушии и презрении к правде, что не оставляли места ни для каких иллюзий даже и в сердце такого розового оптимиста, каким был Вязников.
С грустью он думал о будущем, с тоской о погибающей молодой силе. "Бедные!" -- невольно вырвалось из груди старика.
Не робеющий за себя, он робел при мысли о своем младшем сыне, об этом благородном юноше, который с упорством высокой души искал выхода и света из мрака, надвигающегося грозными удушающими тучами... Она не мирилась на том, на чем мирятся более слабые души. Эту чуткую совесть нельзя было успокоить словами -- старик хорошо это понимал и чувствовал теперь смущение, предвидя впечатление, которое произведет на Васю известие о внезапном отъезде старика.
Еще только вчера отец предостерегал сына от увлечений, особенно от тех, по его мнению пагубных, из-за которых гибнут молодые силы; горячо говорил юноше, поддерживаемый Николаем, о просторе и плодотворности деятельности для честного человека на всяком поприще. Вася недоверчиво покачивал головой и, по обыкновению, с какой-то восторженной стремительностью, высказывал свои соображения. Иван Андреевич рассердился,