вытащил из кармана теплую булку и, отдавая половину, сказал:
-- Ешь!.. Не правда ли, хороша? Она целое утро в печке была. Повернись-ка на свет... Ничего незаметно. Ты только не попадайся на глаза Селедке. А ты, Лаврентьев, славно хлестался. Только зачем ты морочил, будто не знаешь, что значит хлестаться?
-- Я не знал.
Вместо ответа Жучок плутовски подмигнул черным бойким глазом, словно бы говоря: "Ладно, меня не проведешь!" -- и, хлопнув приятеля по спине, продолжал:
-- Поделом Шмакову. Он задира!.. Только тебе, пожалуй, еще придется хлестаться с Кобчиком!
-- Зачем?
-- Он сильный, Кобчик, и как узнает, что ты отхлестал Шмакова, обидится и, пожалуй, тебя отхлещет! -- в раздумье продолжал Жучок, -- но только я ему скажу, что если он тебя тронет, то я вступлюсь. Я хоть не очень сильный, а спуску не дам!.. Пожалуй, он тогда не посмеет!
-- А где Кобчик?
-- В лазарете огуряется!
-- Как огуряется? Что значит огуряется?
-- Боится в класс идти, не знает уроков, и пошел в лазарет. Сказал доктору, что у него голова болит и все болит. Понял?
-- А у него взаправду болит?
-- То-то ничего не болит. Это и называется -- огуряться! -- весело смеялся Жучок, входя в объяснение. -- Если ты не будешь знать урока -- непременно огурнись, а то Селедка в субботу, пожалуй, выпорет. Он по субботам всегда порет ленивых. Три нуля получишь -- знай, что выпорет.
-- Однако ж Селедка, должно быть, сердитый! -- промолвил Гриша.
-- Нет, не очень. И сечет не больно. Много-много -- десять розог.
В тот же день Жучок самым добросовестным образом старался просветить своего нового друга насчет подробностей предстоящей жизни. Он рассказал, какие офицеры добрые и какие злые, за что секут, за что сажают в карцер, за что ставят "под часы", как надо быть с фельдфебелем и унтер-офицерами, -- одним словом, сообщил немало интересных сведений.
На следующий же день Гриша, остриженный под гребенку, в форменной курточке с белыми погонами, был посажен в "точку", то есть в приготовительный класс, и, по счастию, ему довелось сидеть с своим новым другом. После классов, когда малолетняя рота была во фронте, готовясь идти обедать, вошел высокий, сухощавый ротный командир и, обходя по фронту, заметил новичка и, приблизившись к нему, спросил:
-- Ну что, Лаврентьев, не скучно у нас? Привык?
-- Привык.
-- А знаешь ли, как зовут ротного твоего командира?
-- Александр Егорович.
-- Ай да новичок!.. А это у тебя что? -- наклонился Александр Егорович, рассматривая лицо Лаврентьева и дотрогиваясь пальцем до большого синяка на лбу.
-- Я ушибся.
-- Ушибся? Когда ушибся? Ты, Лаврентьев, уже врешь? Вижу -- дрался! С кем ты дрался?
-- Я не дрался, я ушибся.
Селедка пристально взглянул на Гришу, едва заметно улыбнулся и, потрепав его по щеке, проговорил, отходя:
-- Смотри, Лаврентьев, вперед так не ушибайся... Ведите роту! -- обратился он к дежурному офицеру.
Рота пошла в столовую. Жучок одобрительно подмигнул своему новому другу. И за столом поступок новичка вызвал всеобщее одобрение. Все находили, что новичок совсем молодец.
Несмотря, однако, на первые свои успехи и на дружбу, которую оказывал ему Жучок, Гриша все-таки тосковал первое время в корпусе, нередко вспоминая няню, кучера Ивана, маленьких
